THE LIFE AND WORK OF NIKOLAI GUMILEV (1886-1921)

Выбор

Созидающий башню сорвётся,
Будет страшен стремительный лёт,
И на дне мирового колодца
Он безумье своё проклянёт.

Разрушающий будет раздавлен,
Опрокинут обломками плит,
И, Всевидящим Богом оставлен,
Он о муке своей возопит.

А ушедший в ночные пещеры
Или к заводям тихой реки
Повстречает свирепой пантеры
Наводящие ужас зрачки.

Не спасёшься от доли кровавой,
Что земным предназначила твердь.
Но молчи: несравненное право —
Самому выбирать свою смерть.

Choice 

The builder of the tower will hurtle to the ground,
His headlong flight will be terrifying,
And in the depths of the well
He will curse his folly. 

The destroyer will be crushed,
Flattened by the debris,
And, abandoned by All-Seeing God,
He will cry out at his suffering. 

And he who will go into dark caverns
Or down the creek of a quiet river
Will come face to face with the terrifying pupils
Of a ferocious panther. 

You cannot escape the bloody fate
Which Heaven has ordained for us all.
But be silent! You have the incomparable right –
To choose your own death.

Translated by David Brummell

 Жираф 

Сегодня, я вижу, особенно грустен твой взгляд,
И руки особенно тонки, колени обняв.
Послушай: далеко, далеко, на озере Чад
Изысканный бродит жираф.

Ему грациозная стройность и нега дана,
И шкуру его украшает волшебный узор,
С которым равняться осмелится только луна,
Дробясь и качаясь на влаге широких озер.

Вдали он подобен цветным парусам корабля,
И бег его плавен, как радостный птичий полет.
Я знаю, что много чудесного видит земля,
Когда на закате он прячется в мраморный грот.

Я знаю веселые сказки таинственных стран
Про черную деву, про страсть молодого вождя,
Но ты слишком долго вдыхала тяжелый туман,
Ты верить не хочешь во что-нибудь, кроме дождя.

И как я тебе расскажу про тропический сад,
Про стройные пальмы, про запах немыслимых трав…
— Ты плачешь? Послушай… далеко, на озере Чад
Изысканный бродит жираф.

Giraffe

Today, I see, you look especially sad,
your arms embracing your knees are especially thin.
Listen: far, far away round Lake Chad
wanders an elegant giraffe. 

He is graceful, shapely and languid,
divine gifts - a magical pattern for his skin
that only the moon dares to compete with,
its reflection breaking on the surface of broad lakes.

From afar he is like the coloured sails of a ship.
His running flows like a joyful bird’s flight.
I know that the earth sees much to marvel at
when he hides in a marble grotto at sunset.

I know the happy tales of mysterious lands
about the black maiden, the young chief’s passion,
but you breathed in the heavy mist for too long,
you will not believe in anything except rain.

And how can I tell you of the tropical garden,
of the slender palms, of the smell of undreamed-of herbs.
You are crying? Listen... far away round Lake Chad
wanders an elegant giraffe.

Из логова змиева

Из логова змиева,
Из города Киева,
Я взял не жену, а колдунью.
А думал — забавницу,
Гадал — своенравницу,
Веселую птицу-певунью. 

Покликаешь — морщится,
Обнимешь — топорщится,
А выйдет луна — затомится,
И смотрит, и стонет,
Как будто хоронит
Кого-то, — и хочет топиться.

Твержу ей: крещенному,
С тобой по-мудреному
Возиться теперь мне не в пору;
Снеси-ка истому ты
В днепровские омуты,
На грешную Лысую гору. 

Молчит — только ежится,
И все ей неможется,
Мне жалко ее, виноватую,
Как птицу подбитую,
Березу подрытую,
Над очастью, богом заклятую.

From a Dragon’s Lair

From a dragon's lair,
from the town of Kiev,
I took not a wife, but a witch.
I thought: she'll be fun
and guessed: she’ll be capricious,
a happy bird of song.

You call her - she frowns,
you embrace her - she bristles,
and when the moon comes out - she pines,
and she looks and groans,
as though she is burying
someone — and wants to drown herself.

I repeat to her: 'The Lord knows
I haven't got the wizardry
or time to fuss with you.
Take your lassitude off
to the depths of the Dnieper
and to the sinful Bald Mountain.'

She is silent, just hunches up,
and is always unwell.
I pity her, the guilty one,
like a wounded bird,
a blasted birch,
over the bog, under God’s spell.

Капитаны

На полярных морях и на южных,
По изгибам зеленых зыбей,
Меж базальтовых скал и жемчужных
Шелестят паруса кораблей.

Быстрокрылых ведут капитаны,
Открыватели новых земель,
Для кого не страшны ураганы,
Кто изведал мальстремы и мель,

Чья не пылью затерянных хартий, —
Солью моря пропитана грудь,
Кто иглой на разорванной карте
Отмечает свой дерзостный путь

И, взойдя на трепещущий мостик,
Вспоминает покинутый порт,
Отряхая ударами трости
Клочья пены с высоких ботфорт,

Или, бунт на борту обнаружив,
Из-за пояса рвет пистолет,
Так что сыпется золото с кружев,
С розоватых брабантских манжет.

Пусть безумствует море и хлещет,
Гребни волн поднялись в небеса,
Ни один пред грозой не трепещет,
Ни один не свернет паруса.

Разве трусам даны эти руки,
Этот острый, уверенный взгляд
Что умеет на вражьи фелуки
Неожиданно бросить фрегат,

Меткой пулей, острогой железной
Настигать исполинских китов
И приметить в ночи многозвездной
Охранительный свет маяков?

Captains 

On Arctic and southern seas,
over the hummocks of the green swell,
between basalt and pearly reefs,
the sails of ships rustle. 

Discoverers of new lands, the captains
command the swift-winged ships;
maelstroms and shallows have they known,
hurricanes hold no terrors for them.

The captain's lungs were saturated
not with the dust of lost charts, but with sea-salt.
He marks his bold course
with a needle on a tattered map, 

and going out onto the shuddering bridge,
remembers the port he has left,
slashing off the flecks of foam
from his seaboots with blows of his cane, 

or, uncovering a mutiny on board,
whips out a pistol from his belt,
so that gold spills from his cuffs
of pinkish Brabant lace. 

Let the sea go berserk and lash,
the crests of the waves rise to the heavens –
not one of them trembles before the storm,
not one reefs his sails.

Are cowards given these hands,
this sharp confident eye,
that can suddenly hurl
a frigate against enemy feluccas,

pierce giant whales
with a well-aimed bullet or steel harpoon,
and make out in the starfilled night
the protective beam of lighthouses?

Шестое Чувство

Прекрасно в нас влюбленное вино
И добрый хлеб, что в печь для нас садится,
И женщина, которою дано,
Сперва измучившись, нам насладиться.

Но что нам делать с розовой зарей
Над холодеющими небесами,
Где тишина и неземной покой,
Что делать нам с бессмертными стихами?

Ни съесть, ни выпить, ни поцеловать.
Мгновение бежит неудержимо,
И мы ломаем руки, но опять
Осуждены идти всё мимо, мимо.

Как мальчик, игры позабыв свои,
Следит порой за девичьим купаньем
И, ничего не зная о любви,
Всё ж мучится таинственным желаньем;

Как некогда в разросшихся хвощах
Ревела от сознания бессилья
Тварь скользкая, почуя на плечах
Еще не появившиеся крылья;

Так, век за веком — скоро ли, Господь? —
Под скальпелем природы и искусства,
Кричит наш дух, изнемогает плоть,
Рождая орган для шестого чувства.

Sixth Sense 

There is beauty in the wine that loves us,
and the good bread which is in the oven,
and the woman we are destined to be happy with,
having first worn us down.

But what can we do with the pink sunset
over the cooling heavens
where there is silence and an unearthly peace,
what can we do with immortal poems? 

They can't be eaten, drunk, or kissed.
The moment speeds inexorably away
and though we wring our hands,
again we are fated to walk on by and by.

Just as a boy forgets his games
and watches the girls bathing,
and knowing nothing about love
is still tortured by mysterious desire; 

Just as once a slippery creature
sliding through rank undergrowth,
roared when it realized its impotence,
feeling on its back unformed wings;  

So age after age - how soon, O Lord? –
under nature and art's scalpel
our spirit screams, our flesh is exhausted,
giving birth to the organ of the sixth sense.

Слово

В оный день, когда над миром новым
Бог склонял лицо Свое, тогда
Солнце останавливали словом,
Словом разрушали города.

И орел не взмахивал крылами,
Звезды жались в ужасе к луне,
Если, точно розовое пламя,
Слово проплывало в вышине.

А для низкой жизни были числа,
Как домашний, подъяремный скот,
Потому, что все оттенки смысла
Умное число передает.

Патриарх седой, себе под руку
Покоривший и добро и зло,
Не решаясь обратиться к звуку,
Тростью на песке чертил число.

Но забыли мы, что осиянно
Только слово средь земных тревог,
И в Евангельи от Иоанна
Сказано, что слово это Бог.

Мы ему поставили пределом
Скудные пределы естества,
И, как пчелы в улье опустелом,
Дурно пахнут мертвые слова.

The Word 

On that day of old, when God inclined
his face over the new world,
then the Word would stop the sun,
the Word  would destroy towns.

And the eagle did not flap its wings,
the stars huddled up to the moon in horror,
when the Word - like a roseate flame —
sailed in heaven's height.

And there were numbers for lowly life
like domestic and yoked cattle,
because an intelligent number
conveys all shades of meaning.

A grey-haired patriarch who had brought
both good and evil under his sway
daring not to turn to sound,
traced a number in the sand with his cane.

But we forgot that in the trials and tribulations
of this world only the Word is radiant,
and in the Gospel according to St John
it is said that the Word is God.

It is we who have imposed on it
the meagre limits of nature,
and like bees in a deserted hive
dead words smell bad.

Раьочий

Он стоит пред раскаленным горном,
Невысокий старый человек.
Взгляд спокойный кажется покорным
От миганья красноватых век.

Все товарищи его заснули,
Только он один еще не спит:
Все он занят отливаньем пули,
Что меня с землею разлучит.

Кончил, и глаза повеселели.
Возвращается. Блестит луна.
Дома ждет его в большой постели
Сонная и теплая жена.

Пуля, им отлитая, просвищет
Над седою, вспененной Двиной,
Пуля, им отлитая, отыщет
Грудь мою, она пришла за мной.

Упаду, смертельно затоскую,
Прошлое увижу наяву,
Кровь ключом захлещет на сухую,
Пыльную и мятую траву.

И Господь воздаст мне полной мерой
За недолгий мой и горький век.
Это сделал в блузе светло-серой
Невысокий старый человек.

1916 г.

The Workman 

He stands in front of the red-hot furnace,
a short, old man.
His blinking reddish eyelids
give his calm look a submissive air.

All his mates have gone to sleep,
he alone is still awake.
He is still busy casting the bullet
that will part me from the earth.

Finished, and his eyes brighten up.
He goes back home. The moon shines.
His sleepy, warm wife
waits for him in their big bed.

The bullet cast by him will whistle
over the hoary, foaming Dvina.
The bullet cast by him will search out
my chest, it has already come for me.

I will fall in mortal anguish.
I will see the past before my eyes.
My blood will gush out onto the dry,
dusty, crushed grass.

And the Lord will pay me in full measure
for my brief bitter life.
All this has been done
by the short old man in the light grey blouse.

Заблудившийся трамвай

Шел я по улице незнакомой
И вдруг услышал вороний грай,
И звоны лютни, и дальние громы,
Передо мною летел трамвай.

Как я вскочил на его подножку,
Было загадкою для меня,
В воздухе огненную дорожку
Он оставлял и при свете дня.

Мчался он бурей темной, крылатой,
Он заблудился в бездне времен…
Остановите, вагоновожатый,
Остановите сейчас вагон.

Поздно. Уж мы обогнули стену,
Мы проскочили сквозь рощу пальм,
Через Неву, через Нил и Сену
Мы прогремели по трем мостам.

И, промелькнув у оконной рамы,
Бросил нам вслед пытливый взгляд
Нищий старик, — конечно тот самый,
Что умер в Бейруте год назад.

Где я? Так томно и так тревожно
Сердце мое стучит в ответ:
Видишь вокзал, на котором можно
В Индию Духа купить билет?

Вывеска… кровью налитые буквы
Гласят — зеленная, — знаю, тут
Вместо капусты и вместо брюквы
Мертвые головы продают.

В красной рубашке, с лицом, как вымя,
Голову срезал палач и мне,
Она лежала вместе с другими
Здесь, в ящике скользком, на самом дне.

А в переулке забор дощатый,
Дом в три окна и серый газон…
Остановите, вагоновожатый,
Остановите сейчас вагон!

Машенька, ты здесь жила и пела,
Мне, жениху, ковер ткала,
Где же теперь твой голос и тело,
Может ли быть, что ты умерла!

Как ты стонала в своей светлице,
Я же с напудренною косой
Шел представляться Императрице
И не увиделся вновь с тобой.

Понял теперь я: наша свобода
Только оттуда бьющий свет,
Люди и тени стоят у входа
В зоологический сад планет.

И сразу ветер знакомый и сладкий,
И за мостом летит на меня
Всадника длань в железной перчатке
И два копыта его коня.

Верной твердынею православья
Врезан Исакий в вышине,
Там отслужу молебен о здравьи
Машеньки и панихиду по мне.

И всё ж навеки сердце угрюмо,
И трудно дышать, и больно жить…
Машенька, я никогда не думал,
Что можно так любить и грустить.

The Tram That Lost Its Way

I was walking along an unfamiliar street
when I suddenly heard the cawing of crows,
the ringing of a lute and distant thunder—
a tram was flying past.

How I Jumped on its step
was a mystery to me.
It left a fiery trail in the air
even in broad daylight.

It rushed like a dark, winged storm.
It lost its way in the abyss of time...
Driver! Stop!
Stop the tram immediately!

Too late. We have already rounded a wall,
hurtled through a palm grove,
thundered over three bridges—
across the Neva, the Nile and the Seine.

And, in a flash past the window,
an old beggar — of course the very one
who died a year ago in Beirut—
threw us a searching glance.

Where am I? So languidly, so anxiously
my heart beats in answer:
do you see the station where you can buy
a ticket for the India of the Spirit?

A signboard... the letters flooded with blood
spell out: 'Greengrocer’. I know that
instead of cabbages and swedes
they sell dead heads here.

In a red shirt, with a face like an udder,
the executioner cut off my head as well.
It lay together with the others
at the very bottom of the slippery box.

A wooden fence by the side-street,
a three-windowed house and a grey lawn.
Driver! Stop!
Stop the tram immediately!

Mashenka, you lived and sang here,
wove a rug for me, your betrothed.
Where now are your body and voice,
can it be that you are dead?

How you moaned in your chamber,
while I, in a powdered wig,
went to present myself to the Empress,
never to see you again.

Now I understand: our freedom
is only a light penetrating from another world.
People and shadows stand by the entrance
to the zoological garden of the planets.

And a familiar sweet wind rises suddenly,
beyond the bridge a rider's hand
in a mailed glove - and two hooves
of his horse fly towards me.

St Isaac's is carved on high,
the true stronghold of Orthodoxy;
there I will order prayers to be said
for Mashenka's health, and a funeral service for me.

But still my heart is forever gloomy,
it's difficult to breathe, it’s painful to live...
Mashenka, I never thought that
one could feel such love and such sadness. 

В час вечерний, в час заката...

В час вечерний, в час заката
Каравеллою крылатой
Проплывает Петроград...
И горит на рдяном диске
Ангел твой на обелиске,
Словно солнца младший брат.
Я не трушу, я спокоен,
Я — поэт, моряк и воин,
Не поддамся палачу.
Пусть клеймит клеймом позорным -
Знаю, сгустком крови черным
За свободу я плачу.
Но за стих и за отвагу,
За сонеты и за шпагу -
Знаю — город гордый мой
В час вечерний, в час заката
Каравеллою крылатой
Отвезет меня домой.

Last Poem

At this evening hour, at this sunset hour,
Like a winged caravel
Petrograd floats by.
And above the reddening disk
Your angel burns on the obelisk,
Like the sun’s younger brother.

I am not afraid, I am calm.
I am a sailor, poet and warrior,
I will not yield to the executioner.
Let them brand me with shame,
I know I am paying for freedom
With a clot of black blood.

Yet I know that for my verses and my valour,
For my sonnets and my sword,
At this evening hour, at this sunset hour,
My stern city,
Like a winged caravel,
Will take me home.

Translated by David Brummell

Осень

[Оранжево-красное небо…
Порывистый ветер качает
Кровавую гроздь рябины.
Догоняю бежавшую лошадь
Мимо стекол оранжереи,
Решетки старого парка
И лебединого пруда.]
Косматая, рыжая, рядом
Несется моя собака,
Которая мне милее
Даже родного брата,
Которую буду помнить,
Если она издохнет.
Стук копыт участился,
Пыль все выше.
Трудно преследовать лошадь
Чистой арабской крови.
Придется присесть, пожалуй,
Задохнувшись, на камень
Широкий и плоский,
И удивляться тупо
Оранжево-красному небу,
И тупо слушать
Кричащий пронзительно ветер.

1917

Autumn

[An orange-red sky…
A gusty wind shakes
The bloody cluster of rowan berries.
I chase the fleeing horse
Past the glass hothouse,
Past the trellises of the old park,
And past the swan pond.]
Alongside me runs
My shaggy, red-haired dog,
Who is dearer to me
Than even a brother
And who will be remembered
After she has died.
The hoof-taps speed up;
Dust covers everything.
It is difficult to chase a horse
Of pure Arabian blood.
I may have to sit down,
Panting, on a rock
That is broad and flat
And marvel vacantly
At the orange-red sky
And listen vacantly
To the wind screaming piercingly.

Translated by John Cobley