THE LIFE AND WORK OF Osip Mandelstam (1891-1938)

1. Silentium

Она ещё не родилась,
Она и музыка и слово,
И потому всего живого
Ненарушаемая связь.

Спокойно дышат моря груди,
Но, как безумный, светел день,
И пены бледная сирень
В мутно-лазоревом сосуде.

Да обретут мои уста
Первоначальную немоту,
Как кристаллическую ноту,
Что от рождения чиста!

Останься пеной, Афродита,
И слово в музыку вернись,
И сердце сердца устыдись,
С первоосновой жизни слито!

1910

1. Silentium

Her birth is yet to be;
She and word and music are one,
And so she maintains unbroken
All life in unity.

The sea's breast gently breathes,
In the lunatic brilliance of the day
And the pale lilac of the sea-spray
Lies in a bowl of cloudy blue.

May my lips discover
What has always been mute,
Like a crystal note
That is newborn and pure.

Let Aphrodite become sea-spray again; 
Let the word again become music;
Let the heart which has fused with the source of life
Be shy of the heart which has not!

Translated by David Brummell

2. В разноголосице девического хора...

В разноголосице девического хора
Все церкви нежные поют на голос свой,
И в дугах каменных Успенского собора
Мне брови чудятся, высокие, дугой.

И с укреплённого архангелами вала
Я город озирал на чудной высоте.
В стенах Акрополя печаль меня снедала
По русском имени и русской красоте.

Не  диво ль дивное, что вертоград нам снится,
Где реют голуби в горячей синеве,
Что православные крюки поёт черница:
Успенье нежное - Флоренция в Москве.

И пятиглавые московские соборы
С их итальянскою и русскою душой
Напоминают мне явление Авроры,
Но с русским именем и в шубке меховой.

Февраль 1916

2. In the polyphony of a girls’ choir…

In the polyphony of a girls’ choir,
Every church sings its own delicate part,
And in the stone arches of the Assumption
I see high, arched brows.

From the ramparts, fortified by archangels,
I surveyed the city from a marvellous height.
Within the walls of this Acropolis, I was consumed
With longing for the Russian name, for Russian beauty.

Isn't it strangely wonderful, we dream
Of an orchard, soaring pigeons in the hot blue sky,
A nun is singing the Orthodox litany:
Tender Assumption: Florence in Moscow.

The five-domed cathedrals of Moscow,
With their Italian and Russian souls,
Remind me of Aurora, but with
A Russian name, and in a fur-coat.

Translated by David Brummell

3. Я наравне с другими...

Я наравне с другими
Хочу тебе служить,
От ревности сухими 
Губами ворожить.
Не утоляет слово 
Мне пересохших уст
И без тебя мне снова 
Дремучий воздух пуст.

Я больше не ревную,
Но я тебя хочу, 
И сам себя несу я,
Как жертву, палачу. 
Тебя не назову я
Ни радость, ни любовь.
На дикую, чужую 
Мне подменили кровь.

Ещё одно мгновенье, 
И я скажу тебе:
Не радость, а мученье
Я нахожу в тебе.
И, словно преступленье,
Меня к тебе влечет
Иcкусанный в смятеньи 
Вишнёвый нежный рот.

Вернись ко мне скорее,
Мне страшно без тебя,
Я никогда сильнее 
Не чувствовал тебя,
И всё, чего хочу я,
Я вижу наяву.
Я больше не ревную,
Но я тебя зову.

1920

1. I want to serve you…

I want to serve you
As an equal with the others; 
To tell your fortune 
With lips dry from jealousy.
The word does not slake 
My parched mouth, 
And without you, the dense air 
Again for me is empty.

I am no longer jealous, 
But I want you, 
And I will carry myself, 
Like a victim, to the hangman. 
I do not call you 
Either joy or love; 
My blood has been exchanged 
For something wild and strange. 

One moment longer,
And I will say to you:
It is not joy, but torment
That I find in you.
And, as to some transgression, 
I am drawn to you,
By your bitten, confused
And tender cherry mouth.

Return to me quickly: 
I’m terrified without you, 
I have never felt you
More strongly than now.
And all that I desire
I see in waking dreams,
I am no longer jealous,
But I am calling you.

Translated by David Brummell

4. Люблю под сводами седыя тишины...

Люблю под сводами седыя тишины
Молебнов, панихид блужданье
И трогательный чин – ему же все должны, -
У Исаака отпеванье.

Люблю священника неторопливый шаг,
Широкий вынос плащаницы
И в ветxом неводе генисаретский мрак
Великопостныя седмицы.

Ветхозаветный дым на тёплых алтарях
И иерея возглас сирый,
Смиренник царственный – снег чистый на плечах
И одичалые порфиры.

Соборы вечные Софии и Петра,
Амбары воздуха и света,
Зернохранилища вселенского добра,
И риги Новaго Завета.

Не к вам влечется дух в годины тяжких бед, -
Сюда влачится по ступеням
Широкопасмурным несчастья волчий след,
Ему ж вовеки не изменим.

Зане свободен раб, преодолевший страх,
И сохранилось свыше меры
В прохладных житницах, в глубоких закромах
Зерно глубокой, полной веры.

Весна 1921, Весна 1922

4. Under these vaults of eternal silence…

Under these vaults of eternal silence,
I love the wandering sounds of prayers and remembrances,
And the touching ritual – to which we all owe so much –
Of the Good Friday service at St. Isaac’s. 

I cherish the priest’s unhurried steps,
The grand procession of Christ’s Shroud
And - like the worn fishing-net - the Sea of Galilee's gloom
During Passion Week.   

I love the fragrance of the Old Testament on the warm altars
And the orphan-like call of the priest,
A regal, humble man – purest snow on his shoulders,
And his robe a wild tint of purple. 

The eternal Cathedrals of Hagia Sophia and St. Peter,
Storehouses of air and light,
Granaries of universal good,
And threshing-barns of the New Testament.

No, it is not to you, where the heart strains
At times of tribulation; 
The wolf's track of unhappiness
Drags here, along St. Isaac's wide and cloudy steps,
And we shall never betray it.

For the slave stands free who has conquered his fear, 
And in these deep granaries and cool barns 
The grain of deep and fulfilling faith
Has preserved itself beyond all measure
For the future.

Translated by David Brummell

5. Концерт на вокзале

Нельзя дышать, и твердь кишит червями,
И ни одна звезда не говорит,
Но, видит Бог, есть музыка над нами,
Дрожит вокзал от пенья аонид
И снова, паровозными свистками
Разорванный, скрипичный воздух слит.

Огромный парк. Вокзала шар стеклянный.
Железный мир опять заворожён.
На звучный пир в элизиум туманный
Торжественно уносится вагон.
Павлиний крик и рокот фортепьянный - 
Я опоздал. Мне страшно. Это сон.

И я вхожу в стеклянный лес вокзала,
Скрипичный строй в смятенье и слезах.
Ночного хора дикое начало,
И запах роз в гниющих парниках,
Где под стеклянным небом ночевала
Родная тень в кочующих толпах.

И мнится мне: весь в музыке и пене
Железный мир так нищенски дрожит,
В стеклянные я упираюсь сени;
Горячий пар зрачки смычков слепит.
Куда же ты? На тризне милой тени
В последний раз нам музыка звучит.

1921

5. Concert at the Station

Impossible to breathe. The firmament is teeming with worms.
And not a single star speaks out.
But God is my witness - above us there is music,
The station shakes at the Muses’ song.
And tattered by the shrieks of locomotives,
The sound of violins prevails.

A giant park. The glass ball of the station.
The iron world once more bewitched.
The carriage moves off majestically,
Bound for misty Elysium and a feast of sounds.
A peacock screams. Piano music rumbles.
I’m too late. I’m frightened. This is a dream.

And I enter the glass wood of the station,
To the anxious sound of the weeping violins.
The wild first notes of the nocturnal chorus,
A smell of roses in the rotting beds,
Where once beneath a sky of glass it wandered, - 
A dear Shadow amongst the nomadic crowds.

It seems the iron world, enveloped in foam and music,
Is trembling wretchedly.
The glass wall of the passage bars my way;
The seething steam muffles the sound of the strings.
Where are you bound for?  
On the funeral feast of that dear Shadow,
For the last time the music sounds for us.

Translated by David Brummell

6. Армения XII

Я тебя никогда не увижу,
Близорукое армянское небо,
И уже не взгляну прищурясь
На дорожный шатер Арарата,
И уже никогда не раскрою
В библиотеке авторов гончарных
Прекрасной земли пустотелую книгу,
По которой учились первые люди.  

1930

6. Armenia XII

I shall never see you again
Short-sighted Armenian sky.
I shall never again squint and look at
This nomad's tent of Ararat,
I shall never open again,
In this library of clay authors,
This beautiful land's hollow book
That taught the first people.

Translated by Richard McKane

7. Ленинград

Я вернулся в мой город, знакомый до слез,
До прожилок, до детских припухлых желез.

Ты вернулся сюда — так глотай же скорей
Рыбий жир ленинградских речных фонарей!

Узнавай же скорее декабрьский денек, 
Где к зловещему дегтю подмешан желток.

Петербург! я еще не хочу умирать:
У тебя телефонов моих номера.

Петербург! у меня еще есть адреса,
По которым найду мертвецов голоса.

Я на лестнице черной живу, и в висок 
Ударяет мне вырванный с мясом звонок,

И всю ночь напролет жду гостей дорогих,
Шевеля кандалами цепочек дверных.

Декабрь 1930

7. Leningrad     

I've returned to my city of childhood illnesses and tears,
The city that I know like the veins on the back of my hand.

You've returned to it. Open wide, swallow quickly,
The cod-liver oil of the street-lamps on Leningrad's embankment.

Begin to know again December's short day,
When egg yolk is mixed with malevolent pitch.

I do not want to die yet, Petersburg! You still have
All my friends' telephone numbers.

Petersburg! I still have the addresses
From which I can find the voices of the dead.

I live up a back-flight of stairs, and when they tear at the bell-pull
The ringing hits me in the head.

I wait until dawn for the dear guests to arrive,
And each rattle of the slender door chain is like the clank of shackles.

Translated by Richard McKane

8. За гремучую доблесть грядущих веков... («Волк»)

За гремучую доблесть грядущих веков, 
За высокое племя людей 
Я лишился и чаши на пире отцов, 
И веселья и чести своей.

Мне на плечи кидается век-волкодав,
Но не волк я по крови своей, 
Запихай меня лучше, как шапку, в рукав 
Жаркой шубы сибирских степей, —

Чтоб не видеть ни труса, ни хлипкой грязцы, 
Ни кровавых костей в колесе, 
Чтоб сияли всю ночь голубые песцы 
Мне в своей первобытной красе.

Уведи меня в ночь, где течет Енисей, 
И сосна до звезды достаёт, 
Потому что не волк я по крови своей 
И меня только равный убьёт.

17- 28 марта 1931

8. For the thundering glory of ages to come… (“The Wolf”)

For the thundering glory of ages to come,
For the noble race of men,
I have been deprived of the chalice at my fathers’ feast 
And lost my happiness and honour.

The wolf-hound age hurls itself on my shoulders, 
But I am no wolf by my blood, 
Rather stuff me like a hat into the sleeve 
Of the hot fur-coat of the Siberian steppes.

So that I won't see the coward, or the slushy mud, 
Or the bloodied bones in the wheel, 
So that all through the night - in their primeval beauty –
The blue polar foxes will shine at me. 

Take me away into the night where the Yenisey flows 
And the pine-tree reaches the stars,Because I am no wolf by my blood
And only my equal will kill me.

Translated by David Brummell

9. Александр Герцович

Жил Александр Герцович,
Еврейский музыкант,— 
Он Шуберта наверчивал, 
Как чистый бриллиант,

И всласть, с утра до вечера 
Затверженную вхруст, 
Одну сонату вечную 
Играл он наизусть…

Что, Александр Герцович,
На улице темно? 
Брось, Александр Сердцевич, 
Чего там? Всё равно!

Пускай там итальяночка, 
Покуда снег хрустит, 
На узеньких на саночках 
За Шубертом летит —

Нам с музыкой-голубою 
Не страшно умереть. 
Там хоть вороньей шубою 
На вешалке висеть...

Всё, Александр Герцович, 
Заверчено давно, 
Брось, Александр Скерцович, 
Чего там! Всё равно! 

27 марта 1931

9. Alexander Gerzowitz

In Moscow once lived Alexander Gerzowitz,
A Jewish musician,
Who polished his Schubert
Like a sparkling diamond.

And from dawn till dusk, to his heart’s delight, 
He repeated incessantly 
One eternal sonata 
That was engraved on his heart…

Isn't it dark outside, 
Alexander Gerzowitz? 
Give it up, Alexander Heartsowitz, 
What's the use? It’s all the same! 

Let the Italian girl 
Fly after Schubert 
On a narrow sledge 
Across the crunching snow.

With our beloved music 
We’re not afraid to die,
And then to hang on the coat-rack 
Like a scare-crow’s coat.

Look, Alexander Gerzowitz, 
It's all been played before. 
Give it up, Alexander Scherzowitz,
What's the use! It’s all the same!

Translated by David Brummell

10. Мы живём, под собою не чуя страны... 

Мы живём, под собою не чуя страны, 
Наши речи за десять шагов не слышны,

А где хватит на полразговорца, — 
Там припомнят кремлевского горца.

Его толстые пальцы, как черви, жирны, 
А слова, как пудовые гири, верны.

Тараканьи смеются усища, 
И сияют его голенища.

А вокруг его сброд тонкошеих вождей, 
Он играет услугами полулюдей.

Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет, 
Он один лишь бабачит и тычет.

Как подковы куёт за указом указ — 
Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз.

Что ни казнь у него, — то малина 
И широкая грудь осетина.

Ноябрь 1933

10.  We are alive but no longer feel the land under our feet...

We are alive but no longer feel the land under our feet, 
You can't hear what we say from ten steps away,

But when anyone half-starts a conversation 
They mention the mountain man of the Kremlin.

His thick fingers are like worms, 
His words ring as heavy weights.

His cockroach moustache laughs, 
And the tops of his tall boots shine.

He is surrounded by his scrawny-necked henchmen,
And plays with the services of non-entities.

Someone whistles, someone miaows and another whimpers,
He alone points at us and thunders.

He forges order after order like horseshoes, 
Hurling them at the groin, the forehead, the brow, the eye.

The broad-breasted boss from the Caucasus
Savours each execution like an exquisite sweet.

Translated by Richard McKane

11. Стихи о неизвестном солдате

Наливаются кровью аорты
И звучит по рядам шепотком:
— Я рожден в девяносто четвертом, 
Я рожден в девяносто втором ... 
И, в кулак зажимая истертый 
Год рожденья с гурьбой и гуртом, 
Я шепчу обескровленным ртом:
— Я рожден в ночь с второго на третье
Января в девяносто одном 
Ненадежном году, и столетья 
Окружают меня огнем.

Февраль—март 1937. Воронеж.

11. Poem to the Unknown Soldier [Last 11 lines only]

Arteries are flooded with blood 
As whispers run through the ranks:
“I was born in eighteen ninety-four,
I was born in eighteen ninety-two...”
Herded with the human herd
I squeeze my worn-out birth-tag in my fist,
And whisper with bloodless lips:
“I was born in the night of the second
To the third of January in the unreliable year
Eighteen ninety-one...
And the centuries surround me with fire.”

Translated by Richard McKane

12. О, как же я хочу...

О, как же я хочу,
Нечуемый никем,
Лететь вослед лучу,
Где нет меня совсем.

А ты в кругу лучись –
Другого счастья нет –
И у звезды учись,
Тому, что значит свет.

Он только тем и луч,
Он только тем и свет,
Что шопотом могуч
И лепетом согрет.

А я тебе хочу
Сказать, что я шепчу,
Что шопотом лучу
Тебя, дитя, вручу.

23 марта – начало мая 1937

12. Oh, how I wish… 

Oh, how I wish
I could fly along a star-beam,
Unknown to anyone,
Where I wouldn't exist at all.

And you, you must shine in a circle, 
There is no other happiness, 
And learn from a star 
The meaning of light.

It is only a beam,
It is only light,
Because it has the power of a whisper
And the warmth of murmured words.

And I want to say to you
That I am whispering,
That I entrust you, my child,
To the star-beam with this whisper.

Translated by Richard McKane

13. Стихи к Н. Штемпель

I

К пустой земле невольно припадая, 
Неравномерной сладкою походкой 
Она идет — чуть-чуть опережая 
Подругу быструю и юношу-погодка. 
Ее влечет стесненная свобода 
Одушевляющего недостатка, 
И, может статься, ясная догадка
В ее походке хочет задержаться —
О том, что эта вешняя погода 
Для нас — праматерь гробового свода, 
И это будет вечно начинаться.

II

Есть женщины, сырой земле родные, 
И каждый шаг их — гулкое рыданье, 
Сопровождать воскресших и впервые
Приветствовать умерших — их призванье. 
И ласки требовать у них преступно, 
И расставаться с ними непосильно. 
Сегодня — ангел, завтра — червь могильный,
А послезавтра — только очертанье... 
Что было — поступь — станет недоступно... 
Цветы бессмертны. Небо целокупно. 
И все, что будет,— только обещанье.

4 мая 1937

13. To Natasha Shtempel

I

Involuntarily inclined over the bare earth,
With uneven, sweet steps,
She walks just ahead
Of her two friends.
The restraining freedom
Of her inspiring disability pulls her along,
But it seems that her gait
Contains the clear idea
That this spring weather
Is the ancestral mother of the tomb’s vault,
And that this will be an eternal beginning.

II

There are women, who are so close to Mother Earth,
Their every step is loud mourning,
Their calling is to accompany the resurrected,
And be the first to greet the dead.
It is unthinkable to demand caresses from them,
And it is impossible to part from them.
Today - an angel, tomorrow – consumed by worms,
And the day after - just an outline.
Those sweet steps will fade away.
Flowers are immortal. Heaven is integral.
And everything that will be
Is only a promise.

Translated by David Brummell

14. Стихи о Сталине – Отрывок

Уходят вдаль людских голов бугры, 
Я уменьшаюсь там — меня уж не заметят, 
Но в книгах ласковых и в играх детворы 
Воскресну я сказать, что солнце светит.

1936-1937

14. Ode to Stalin – Excerpt

The crowds march away – people’s heads become small mounds.
I grow smaller there, they won't notice me anymore;
But in much loved books and children's games, 
I shall arise to say that the sun is shining.

Translated by Richard McKane